ИСТИНА

https://tabu2020.blogspot.com/2020/04/blog-post_87.html Не для свиней: о некоторых бестиарных запретах в русской культуре XVII—XVIII вв. Не для меня цветут сады, Раскинет роза цвет душистый, Сорвешь цветок — а он не пахнет... Из экспедиционных записей Категория запрета лишается всякого драматизма при переходе из лирических текстов в назидательные. Если герой казачьего романса должен вызывать сочувствие словами: «Жаворонка песнь взовьётся // с восторгом чувств не для меня», то острая реплика героя Корнея Чуковского: «Соловей не поёт для свиней» совершенно свободна от подобного романтического ореола. Многие назидательные средневековые сюжеты о запрете или непригодности различных благ связаны именно со свиньёй. Аромат душистых цветов и драгоценные украшения, сладкая экзотическая пища и приятные занятия — всё это не для свиней. Свинья становится воплощением невежества, глупости, неразборчивости, похоти. Она может быть частью аллегории Обжорства (Gula), которая адаптировалась старообрядческой культурой в составе сюжета о смертных грехах; всеядность этого животного, описанная в «естественно-научных» сочинениях Древней Руси (как и в случае с медведем), плавно переходила в человеческое табу. В ряде сюжетов запрет для свиньи только подразумевается. Она стремится получить или получает то, что не способна оценить, а также то, что наносит ей вред. Например, нюхает цветы в саду, что трактуется в эмблематике как символ тупицы в библиотеке. Или же делает неправильный выбор, отвечающий её «скверной» природе (увязавшись за боярами в баню, ложится в грязь). В других генетически близких сюжетах запрет прямо формулируется. Девиз эмблемы благоуханного майорана (душицы) может звучать в категоричной форме: «Не для тебя испускаю благоухание»1, «Non tibi spiro», «Держись подальше, свинья, — говорит он <...> ибо запах у него нежнейший, свинье же этот запах весьма неприятен»2. Эмблемы о ненужности свинье благоухания цветов и трав повлияли на более поздние тексты о запрете нюхать, пробовать, трогать ананас, апельсин и другие изысканные кушанья. Разрастанию мотива о запрете чего-либо для свиньи способствовали и библейские прецедентные тексты. Знаменитый библеизм «метать бисер перед свиньями» (Мф. 7:6) обыгрывается в массе текстов древнерусской литературы, входит в рукописные сборники пословиц, становится поэтической формулой в культуре виршей и получает визуальные воплощения. Басенные сюжеты русской литературы XVIII в. о молодом петушке, нашедшем жемчужину или алмаз, перекликаются с этим образом. Другое высказывание, о сходстве свиньи с золотым кольцом в носу и безрассудной красавицы (Притч. 11:22), становится основой для рассуждений средневековых проповедников: «Аще в нос колце даси вепрю злато, // обаче риет кал и смрадно блато»3; «Яко же златым и драгим сергам у свинии в ноздрех быти неприлично и странно, тако и жене злоумней и похабней доброта личная»4. В русской культуре XVII — XVIII вв. под влиянием европейских средневековых сюжетов актуализируются также «перевёрнутые» барочные запреты, связанные с приведённым набором тем. Наряду с невозможностью прикоснуться, оценить вкус или запах, «нечистая» свинья показывает необыкновенные музыкальные способности и даже входит в пятёрку «ничтожных» животных (свинья, рысь, обезьяна, коршун, паук) как представитель аллегории слуха: «Вепрь ны слухом, островижд превосходит зрением. // пифик вкусом, суп в вони, паук косновением»5. Характерно, что в раннем польском тексте Симеона Полоцкого «благородный олень», оказавшись среди существ с противоречивой оценкой, выполняет функцию благодарного слушателя музыки лютни, но в литературном контексте московского барокко поэт заменяет некоторые образы, усиливая контраст животного с негативной репутацией и его счастливого свойства. Другой пример такого барочного понимания — создание гравированных листов (лёгших в основу книжных миниатюр и лубков) в духе европейских картинок о перевёрнутом мире, где животные занимают место людей: бык становится мясником, осёл едет в карете, попугай сажает в клетку человека и др. Частный пример этого мотива — адаптация голландского гравированного листа из цикла «Прядущая свинья» («The spinning sow»6): Ленивая пряха дремлет, в то время как поросята во главе со свиньёй показывают все этапы обработки льна и прядения. Характерны смысловые акценты, расставленные автором русского стихотворного текста: ленивый человек бросает «драго дело», тем самым рассыпая бисер свиньям под ноги. Не исключено, что сюжет о блудном сыне, испытавший в России XVII — XVIII вв. новый пик популярности, тоже имеет отношение к барочному осмыслению этого мотива: пища свиней оказывается запретной для человека. Любопытно, что пресловутые рожки (плоды рожкового дерева, известные русским книжникам по переводным хроникам и житиям), вызывали живой интерес при освоении сюжета народной культурой. На лубках с соответствующей сценой блудный сын изображался среди стада свиней в одежде пастуха и с рожком вместо посоха. В эпоху Раннего Нового времени, когда диалог между народной и книжной культурами становится столь продуктивным, в связи с мотивом о бестиарных запретах возникает множество ироничных контекстов, воспринятых литературой XIX — XX вв. Средневековый дидактизм преодолевается барочными сюжетными наслоениями, благодаря чему впоследствии становятся возможны, например, ехидная реплика героя М. Булгакова: «Есть люди, которые смыслят в музыке не больше, чем некоторые животные в некоторых фруктах» или комичное появление в присутствии Миргородского поветового суда бурой свиньи (ср. средневековый мотив об участии свиней в судопроизводстве, в том числе стихотворение Симеона Полоцкого «Дароимство»).