ИСТИНА

В творчестве Марины Цветаевой русская революция воплощается и осмысляется на самых разных уровнях, сменяющих друг друг друга во временной перспективе, но также и сосуществующих. В зрелом творчестве революция видится безличным ужасом, стихией или болезнью, молчаливым знаком природного мира с грозным смыслом, за ним стоящим («Красный бычок» (1928), «Бузина» (1931-1935)). Есть наметившийся очень рано в цветаевской прозе («Октябрь в вагоне», 1917) путь почти экзистенциалистского осмысления существования отдельного человека в распадающемся мире, когда единственным ориентиром становится правда искусства и индивидуальный выбор. Есть взгляд на революцию сквозь призму утверждаемого Цветаевой русского мифа («Стенька Разин» (1917), «Царь-Девица» (1920), «Переулочки» (1922), «Егорушка» (1928)), воплощающего революционную стихию в свете народных фольклорных представлений о воле/неволе, а также связанных с этими категориями соблазнов и обмана. Есть и наиболее известная читателю мифологизация белого движения, его обречённо-рыцарственной составляющей, нередко носящей для самого автора условный характер («Лебединый стан», 1917-1922). Последний способ понимания революционных событий в России тесно соединён с образами французской революции, позволяющими Цветаевой найти привычный ей литературный вариант рассказа о часто не подчиняющемся эстетической воле автора происходящем («Андрей Шенье» (1918), «Комедьянт» (1919), записные книжки 1919-1920 и др.). Героическая, жертвенная, лишённая человеческого эгоизма и политического прагматизма составляющая французской революции подчёркивается Цветаевой, вступающей в сознательный спор с большевистской пропагандой, также настойчиво проводящей параллели между русской революцией и событиями конца XVIII в. во Франции и подчёркивающей единство общей непримиримой борьбы «трудящихся классов» разных эпох с «тиранами». Образами французской революции (герцог Лозэн, Андре Шенье, Шарлотта Корде) Цветаева «гуманизирует» невыносимую действительность, сознательно раздавая деятелям русской революции, лицам из окружения поэта (в дневниковой прозе) героические амплуа, утверждая благородство вневременной эстетической меры, позволяющей говорить языком поэзии о явлениях в основе своей непоэтических (смещение для Цветаевой как для поэта необходимое), описывать злободневное русское «французскими», уже привычными романтической литературе образами и словами.